Ожившей родины тепло

Рассказчиком он оказался хорошим. Неутомимо и увлечённо рассказывал обо всём, что запечатлела его цепкая детская память. Я искренне удивлялась, что он помнит всё до мелочей: даты, имена и фамилии жителей деревни, события тех лет. Судя по его воспоминаниям, в деревне когда-то было около тридцати домов, после войны – около 20. Дома здесь издавна строили добротные, хозяйства были крепкими, люди жили в большинстве своём зажиточные.

Потому и попали многие из них в годы советской власти в разряд раскулаченных. А ведь зажиточность их мерилась не чем иным, как удивительным трудолюбием, желанием обеспечить свои большие семьи всем необходимым для жизни, стремлением сохранить традиции истинной патриархальной семьи.

Р евниво хранили здесь старообрядческую веру. Верность обычаям предков выражалась и во внешнем виде: в простоте и скромности одежды, наличии бороды и ношении подпоясанных рубах навыпуск у мужчин, платков, заколотых булавкой под подбородком, у женщин. Именно такими я увидела старожилов деревни и на фотографиях, сохранившихся в домашнем архиве Николая Трифоновича.

Мы шли по убегающей к лесу грунтовой дороге, видимо, наезженной большегрузным транспортом, вывозящим отсюда лес, на месте которой когда-то была деревенская улица. Николай Трифонович делился воспоминаниями о стоявших когда-то по обе стороны этой дороги домах, их хозяевах, вспоминал интересные истории из их жизни. Для него в этих уже давно опустевших местах было всё до боли знакомо, мне же трудно было представить, что на месте поднявшегося леса когда-то бурлила жизнь.

В ходе беседы рассказал Николай Трифонович и о своей большой семье, в которой, кроме него, было ещё четыре брата и четыре сестры. Старший брат Ефим 1924 года рождения погиб на фронте, не дожив двух дней до своего двадцатилетия. Похоронен он в братской могиле военно-мемориального комплекса в г. Сланцы Ленинградской области. Уже умерли сёстры Надежда, Анна, Анастасия, брат Василий. Один из братьев – Пётр – живёт в деревне Никитино, другой – Максим – в городе Набережные Челны, сестра Фаина – в Урене.

– Отец мой, Трифон Афанасьевич, родом из деревни Захарово, – начал своё повествование Николай Трифонович, – теперь это Тонкинский район, а раньше была территория Уренского района. У него бронь была, на фронт его не взяли. Послали работать на лесоучасток 92-го Горьковского военного завода. Работал он простым рабочим на лесоразработках. Сначала в Сосновке, потом в Березниках. Со временем и семью в эти места перевёз. Я родился в Сосновке в 1944 году. Всего недели две там жил, поэтому считаю себя жителем Березников, всё моё детство в этой деревне прошло. До четвёртого класса в своей деревне учился. Ходила к нам учительница из Уреня, Агриппина Терентьевна Кубарева. Только представьте, какое расстояние каждый день проходила! Потом она в Сосновке стала жить, из Сосновки уже ходила. У кого дома были большие, отдавали пол-избы под школу. У Ивана Яковлевича Румянцева в доме сначала школа была. Потом у Василия Михайловича Смирнова. А в четвёртый класс я пошёл в Семёново. Нам, таким маленьким пацанам, ежедневно приходилось проходить по пять километров туда и обратно в любое время года, в любую погоду. Дороги той, по которой вы шли, тогда не было. Её гораздо позже построили, где-то уже в 70-е годы. А зимой заметало всё, того гляди с пути собьёшься. Тятя, помню, тропку в поле от деревни веточками ели пометит, чтобы я хоть немного мог ориентироваться. Ведь и зверья тогда больше было, небезопасно было ходить. А куда деваться? Идти надо. Однажды, было дело, испугался я крепко, думал, волки, бежал назад до деревни и котомку в лесу бросил. Отказывался в школу ходить. Да и неохота было учиться. Прогуливали с дружками сколько раз. Заберёмся куда-нибудь, а вечером домой явимся, будто из школы. В шестой класс я уже в Урене пошёл. Мы к тому времени в Урень переехали. Это был 56-й год.

Судя по воспоминаниям Николая Трифоновича, жизнь в деревне после войны была не из лёгких. Перед страной тогда стояла задача восстанавливать находившееся в плачевном состоянии сельское хозяйство. Все трудности легли на плечи вернувшихся с фронта мужчин, женщин да подростков. Детей тоже активно привлекали к колхозным работам. Колхозы были организованы ещё в 30-е годы в каждой деревне Семёновского сельсовета. В Березниках – в 1931 году, и назывался он «Красный воин». Поля вручную обрабатывались и засеивались рожью, кукурузой, картофелем. Первым делом надо было отработать на колхозных полях, а уж потом в своих огородах посадить и собрать урожай. Делать это приходилось либо спозаранку, либо вечером после возвращения с общественных работ. Оплаты за труд никакой не полагалось, кроме трудодней. Да ещё и налогами село облагалось. Надо было сдать в пользу государства яйца, молоко, мясо. В Березниках многие, кроме коров и поросят, овец в то время держали, так что ещё и шкуры сдавали. Люди трудились от зари до зари, а пользоваться выращенным и произведённым не могли.

На мой вопрос, что приходилось делать детям в колхозе, он удивлённо ответил:

– Да я не помню, чтобы мы бездельничали. Снопы, к примеру, возили на лошадях, на току помогали, сено на покосах ворошили. Что скажут, то и делали. Только в 70-е годы жизнь стала понемногу налаживаться. Тогда уже электричество появилось, техника. Колхозы начали укрупнять.

Во время рассказа мой собеседник часто останавливался, чтобы разъяснить, как располагались дома в деревне и кто в них жил:

– Вот тут дюдя Вася (характерное для этих мест употребление слова «дед» – прим. автора) жил, в доме которого школа была, Василий Михайлович Смирнов, добротный дом у него был. Он, когда с фронта пришёл, магазин-лавку открыл, говорили: «коммерцией» решил заняться. В этих местах люди сыздавна мочалом занимались. Так вот в его семье ткали кули из мочала под уголь для спиртопорошковых заводов. Правда, недолго его «коммерция» длилась, не пошла торговля. Потом он бригадиром был. Идёт, было, по деревне, всем в окошечко стучит, чтобы в поле на работу, на сев или сенокос выходили. Помню, рассказывали, что сын у него в Германии во время службы трагически погиб. Там его и похоронили, в городе Дрездене. Он ещё сетовал, что сам войну прошёл, жив остался, а сын в мирное время сгинул в этой Германии, и могилку не навестишь. Дюдя Вася ещё кадки хорошие делал. Ведь у нас здесь многие бондарством занимались. В нашей деревне, в Емельянове, в Голякове. В основном в зимнее время. Летом грибы в кадках солили.

Напротив дюди Васи дядя Яша Румянцев жил. Стареньким таким он мне помнится, с окладистой бородой. Пасека у него была большая. Потом и сыновья его занимались пчеловодством, Иван Яковлевич и Семён Яковлевич. У Ивана Яковлевича тоже большая пасека была. А в общем, у нас в Березниках возле каждого дома под окошком ульи стояли.

Сейчас покажу, где наш дом был. Вот оно, это место, уже всё заросло. Мы сейчас с другой стороны зайдём. Тут у нас огород был. Вспоминается мне сейчас, как однажды из окна мы лису возле огорода приметили. Шум какой-то услышали, глянь, петух на забор взлетел, крыльями машет, беспокоится, пригляделись – лиса по столбушке лапками перебирает, пытаясь его достать. Выскочили из дома, а она к лесу сиганула, поминай, как звали. Чего говорить, лес – рядом, практически в лесу жили. И кабанов много было, и волков. Особенно зимой волки близко к деревне подходили. И кур таскали, и собак задирали. Бывало, зимой отправят за хлебом в Сосновку, там потом пекарня была, подзадержишься, темнеть начнёт, так мужики факел сделают, в солярку обмакнут, зажгут и идёшь, чтобы, если что, волков отпугивать.

За нашим домом Василия Дубчикова дом стоял. А вот тут, в лесочке, напротив нашего дома, пекарня была. Первым пекарем был дядя Петя Клешнин. Вкусный у него получался хлеб. Здесь – дом дяди Пимана. Большущий был дом, со средником, на две половины. Зажиточная у него была семья. Но, как я уже говорил, в нашей деревне много было крепких хозяйств. Были и наши деревенские в годы советской власти в числе раскулаченных. Те, кто больше всех трудился и особо радел за своё хозяйство: скотину держал, исправно обрабатывал землю, а зимой ткал да прял. Разве справедливо?

Прямо от дома дяди Пимана гора крутая была, мы с неё на санках зимой катались. Дальше – амбары дяди Пимана, огромные. В центре деревни дядя Саша Сидоров жил. Балалайка у него была, вот он и развлекал народ на праздниках. А то выйдут с Марьей, с женой, сядут на завалинку, завалинки большие были, он и давай на балалайке наяривать.

После войны немцы пленные в нашей деревне жили, работали на лесозаготовках. Они ещё и в Сосновке жили. Там даже кладбище немецкое было. Квартировали они у Анны Груниной (Тереховой) (в местных деревнях была особенность давать фамилии по имени отца или матери – прим. автора), вон там её дом стоял. Когда одного из них молнией убило, увезли их куда-то. Мальчишки деревенские любили за ними наблюдать, особенно, когда они утром на работу шли и песни немецкие пели. Там дальше, вон в том лесочке, они и работали, лес валили. А пока они на работе были, Анниного сына Вовку пацаны подговаривали коврижки у них украсть. Есть хотелось, хлебушка-то вдоволь не было, а немцы на довольствии состояли, им коврижки из Сосновки на неделю привозили. Перед тем, как уйти, сосчитают коржи, вернутся – пересчитают. Щепетильный народ. Ох, и злились они потом! Как давай ругаться по-своему! То в гороховом поле спрячемся, по дороге к Емельянову, справа, гороховое поле было, надерём гороху, набьём за пазуху, то яйца чибисов в поле за кладбищем насобираем.

Слушая Николая Трифоновича, я невольно проникалась его приподнятым настроением. Боялась только одного – что не смогу запомнить такой объём информации и восстановить всё по памяти. Но размышлять было некогда. Я едва успевала идти за этим бодрым, очень энергичным пожилым человеком и осмысливать всё, о чём он говорил.

– Пойдёмте дальше, покажу, где стоял дом вашего деда, – продолжал Николай Трифонович. – Вот оно, это место. Идите, идите, постойте на нём. Заросло здесь, конечно, всё. А мы сейчас обойдём со стороны огорода. Вот тут был огород. Ну, как оно? Почувствовать себя надо на этой земле. Помню я дядю Фотю. Высокий был, статный, в военной форме ходил. А отец ваш с моим братом Василием дружил. Мальчишки, они и есть мальчишки, хулиганили, конечно, забавлялись, как могли. Он, отец-то ваш, помнится, собрал как-то зимой по деревне собак, связал и давай кататься. Вот смеху-то было! А какие мы крепости из снега строили! Разобьёмся на два «лагеря», и пошла битва снежками. Только уворачиваться успевай. Припечатают, мало не покажется!

– Давайте уж до конца деревни дойдём, – сказал Николай Трифонович, вновь предаваясь воспоминаниям:

– У нас ещё приезжие жили, неблагонадёжными их почему-то называли. Для них бараки были построены, столовая. Рабочие из Мордовии на лесозаготовках работали. Они у местных квартировали. Рабочих рук ведь не хватало, вот и присылали по зимам людей из других мест на лесоповал. Женщины ихние одевались не по-нашему, запомнилось, что ходили они в высоких вязаных носках и галошах. А вечером, после работы, песни пели. Как услышат деревенские их пение, смеются: «О, мордва запела!»

В сторону посёлка Мокридино располагалась конюшня, в ней держали лошадей, которых использовали для трелёвки леса. Очень большой был конный двор. Лошадей тогда везде использовали. И в лесу. Тракторов-то не было. Первый трактор только в 53-м или в 54-м году появился. У этого трактора не было кабины. Работал на нём Иван Красильников, первый наш тракторист был.

А ещё масленица (маслобойня – прим. автора) у нас была. Лён выращивали, масло из него гнали. Самим-то деревенским, конечно, редко того масла доставалось. Всё переработанное масло отправлялось. За счастье было того маслица бутылочку заполучить. Иногда немного на трудодни давали.

– Вон в той стороне воинская часть стояла, – продолжил рассказ Н.Т. Смирнов. – Солдаты тоже на заготовке леса работали. Их чернопогонниками называли. Я так полагаю, из стройбата они были. Жили в специально построенных землянках. Сами же их и строили. Лошади у них были какой-то интересной породы – «западники», низкорослые, крепкие, знать, сильные. Видимо, специально для вывозки леса таких использовали. Кто только тогда здесь в лесу ни работал! Что говорить, места богатые были на лес. А стране после войны много леса надо было. И ведь вручную пилили. Столько выпилили!

– Теперь давайте в другую сторону деревни пройдёмся, – предложил мой неутомимый «экскурсовод». – Надо уж всё обойти. Вот здесь, правильно вы подметили, пруд был. По летам в нём купались, рыбачили. Рыбы много было, как и на Лукерье. Там, как раз на развилке, Ульяна жила, фамилия у неё была Смирнова, а вот отчество не помню, Ульяна и Ульяна – все её так звали. Муж у неё на фронте погиб, замуж она так больше и не вышла. А за Ульяниным домом был ещё дом, две сестры жили, Марюшка и Маша. Почему-то – Марюшка! Думается мне, Марфой её звали. У них огород был большой, яблони росли. Ребятишки, когда мимо шли, всегда яблок у них просили.

И ещё они ткачеством занимались, по зимам ткали.

Как же дружно тогда люди в деревне жили! Дома строили всем миром. Если у кого-то стройка намечалась, мужики – топор за пояс и без приглашения шли помогать. А когда радио стали проводить, сами столбы ставили до деревни. Без разговоров все выходили. Наши – березниковские – до своей деревни, другие – до своих.

Рассказ моего энергичного спутника был настолько живым и эмоциональным, что воображение легко рисовало картинки из той далёкой, совершенно не знакомой мне жизни.

– Нелегко нам, конечно, тогда жилось, трудиться много приходилось, но мы ни на что не сетовали, – вновь вспоминал он. – Верили, что придёт лучшая жизнь благодаря коллективному труду. К тому же мы на природе росли, здоровее были нынешних поколений. Что говорить, если не только по деревне, но и в лес босиком ходили. Можете вы себе это представить? Обуви-то не было. Летом ребятишкам надо было непременно грибов и ягод наносить. Чем-то же надо было питаться! Притом на зиму заготовить. А грибы, знаете, как ели? Отварят в воде, туда одну ложку сметаны, если ещё дадут, а то просто в водичке, перемешают, и едим. Масла не было, не пожаришь, как сейчас. С ягодами чего-нибудь пекли. Это настоящее лакомство было! Да ещё патока потом появилась. Подушки и матрацы из соломы делали. Мыла не было. В бане мылись щёлоком (водный настой древесной золы – прим. автора). А полы, знаете, как мыли? Сначала натирали дресвой, а потом скоблили косарём. А дресву вот как делали: распаривали в кипятке, разбивали и растирали в порошок дикие камни. В наших краях их много было. И в бане на каменку их клали. Позже появилось хозяйственное мыло. На химзаводе в Урене стали выпускать.

Помню, как прививки начали делать. Фельдшер ходил по деревням, Павел Ефимович Лебедев. В Сосновке жил. Его сын, кстати, главой администрации в Арье работал, Владимир Павлович Лебедев. Мы убегали, прятались. Боялись, представить не могли, что укол какой-то нам будут делать! Идёт он по деревне, удивляется: «Куда ребятишки-то у вас подевались?» У нас тогда от всех болезней одно лекарство было – баня. Загонят на полок, напарят – от всех хворей так лечили. Бани по-чёрному топились – не только теплом наполнялись, но и дымом. Но запах в такой бане был непередаваемый.

Целое событие было, когда в деревне появился радиоприёмник. У первого – у Василия Михайловича Смирнова. Теперь до нас новости о том, что происходило в стране, быстрей стали доходить. Когда Сталин умер, к Василию Михайловичу в дом все сбежались, сетовали, обсуждали, женщины ревели в голос: «Что теперь будет?» Жалко было, как человека. Да и правитель наш был, войну под его руководством пережили, немца победили.

Летом в деревне устраивались сходки, зимой – посиделки. Проходили они в каждой из окрестных деревень. Собирались у кого-нибудь в избе, у какой-нибудь бабушки или одинокой женщины. Девки песни пели, парни девок приглядывали. Приглашали на сходки и своих парней, и из соседних деревень. Появление чужих женихов не всегда приветствовалось. Случалось, что назад непрошенных гостей отправляли, даже драки между ними и местными парнями происходили.

Я смотрела на Николая Трифоновича и думала о том, с какой радостью он возвращается в своё босоногое детство, о том, что невозможно стереть из памяти то место, где начинался твой жизненный путь, как дорого то, что окружало тебя с детства; и насколько трепетнее мы начинаем относиться к воспоминаниям, когда оказываемся оторванными от родины.

Разыскали мы в тот день и местное кладбище или, вернее, то, что от него осталось. Долго пробирались сквозь густые заросли кустарников, петляли между деревьями, и наконец показались среди зарослей деревянные восьмиконечные старообрядческие кресты. На сохранившихся крестах с крышами, как принято у старообрядцев, традиционно не было ни имён умерших, ни дат их жизни. Как сказал Николай Трифонович, делали их из вереса (можжевельник – прим. автора), они дольше сохранялись. Было и несколько могил с более поздними железными памятниками, покрашенными голубой краской. На отдельных, едва заметных могильных холмиках уже выросли деревья. Так уж повелось, что не может человек забросить последний приют своих близких. Уже и деревни порой нет, а кладбище «живёт». Было горько осознавать, что к этим могилам уже никто никогда не придёт. А мы, случайные «гости», даже не знали, кого навестили.

Выбравшись из зарослей, я невольно залюбовалась открывшимся видом: на фоне уходящего к горизонту леса островками разрастались берёзовые рощицы, высокие молодые берёзки, радуясь последнему осеннему теплу, тянулись к солнцу своими макушками, утопавшими в безбрежном голубом небе. Люди ушли, подумала я, а берёзки продолжают расти, храня память об исчезнувшей деревне.

О многом мы ещё беседовали с Н.Т. Смирновым на обратном пути. На основе его рассказов можно ещё не одну статью написать, и не только о Березниках. Его память хранит немало фактов из истории Уреня, его предприятий и организаций, из жизни работавших на них людей.

– Я, знаете, о чём сейчас подумал? – вдруг проговорил Николай Трифонович. – Люди здесь, несмотря на тяжёлую жизнь, долго жили, до 70 – 80 лет большинство, а то и дольше, и долгожители были. А всё потому, что свежим воздухом дышали, колодезную воду пили, в пищу употребляли натуральные продукты, выращенные на своих огородах, и трудились до старости.

– Как думаете, почему не сохранились здесь деревни? – спросила я Николая Трифоновича, как только мы отправились в обратный путь.

– А что тут думать, – ответил он. – Трудно было сохранить такие отдалённые деревни, как Березники. Старики покинули этот мир, их дети и внуки осели в более перспективных сёлах и городах. Кто смог, вывез свои дома, остальные – рушились. Хоть и была построена дорога, а ездить по ней стало некому и некуда, да никто их там уже и не ждал. Вряд ли теперь, как ни печально, эти места оживут.

И неожиданно добавил:

– А вот природа здесь по-прежнему замечательная! Лес, воздух, грибы, ягоды! Поля, посмотрите, какие, хоть и зарастают лесом да кустарником!

И с ним нельзя было не согласиться. Я понимала, как дороги ему эти места. У каждого из нас своя малая родина – край, где ты родился и где всё кажется особенным, родным. Для кого-то это самое обыкновенное место, а для тебя в нём важно всё до мелочей.

Александра Семёнова.

Фото автора и из семейного архива Н.Т. Смирнова

СПРАВКА

Деревня Березники, согласно Энциклопедии Урень-края В.М. Киселёва, впервые упоминается в данных переписи населения в 1723 году. Являлась владением Дворцовой канцелярии крестьян. Располагалась на юге Уренского района на реке Лукерье в 23 км от Уреня, в 5 км от центральной усадьбы – с. Семёново. Названа по местоположению в берёзовом лесу. В 1916  году насчитывала 29 хозяйств, 131 жителя, в 1932 году – 18 хозяйств, в 1982 году осталось 7 хозяйств. Последние жители покинули деревню в 1986 году.